Отрицательный Отбор - Страница 8

-- Ты же русский!

-- По отцу и матери. Но порву любого, кто полезет к нам из Монголоордынщины. На всех голодомировых нашей Европы не хватит. Так что не нарывайся. Тут неподалёку американская военная база. Режимный объект. У меня приказ стрелять без предупреждения.

Как говорится, русский человек задним умом крепок. Ещё до прихода крестоносцев в Прибалтику русские полочане и новгородцы презирали центральную власть. Потом они стали прислугой немцев и слились с ливами, пришлыми эстами, жемойтами, латышами и эстонцами. Только на пороге смерти я понял, что русские люди, проникшиеся западничеством, -- это пораженные ветви и сучья народного древа. Их мне нужно отсечь, чтобы зараза не охватила весь народ. И не трястись над каждым эмигрантом только потому, что мы с ним одной крови. Это однозначный враг, служивший в чужой армии и трудившийся на чужую страну.

С надеждой попасть в Европу -- полный облом! Тогда ещё не пришло наше время. Правда, будучи во Львове, наблюдал отрадную картину -- парень с арийской внешностью подростка из гитлерюгенда, ну просто как с фашистского плаката, нацепил на чёрную рубаху значок польских пионеров-харцеров, похожий на гитлеровские наградные кресты. Старый швейцар у кафе, завидев это, расчувствовался и пустил слезу: "Добре, хлопчыку! Нащих у схронах богато. Прыйде и наш час". Но в это как-то не верилось.

Местная западенская молодёжь повсюду больше напоминала обычных русских гопников. Нынешних правосеков, свидомых и свядомых тогда ещё втихаря готовили в лесных лагерях. На свет божий их не выпускали. В Белоруссии лагеря военно-спортивной подготовки молодёжи в европейском духе затоптали, как тараканов, когда ночью вдруг включили свет в кухне.

Везде я был чужой. И во Львове, и на Волыни меня принимали за москаля из-за записи в паспорте, тогда ещё была такая. При мне мои единомышленники только ёжились и помалкивали, как бы я не рвал рубашку на груди, доказывая верность украинско-польской идее построения антирусского Междуморья от Клайпеды до Одессы.

То же самое было и в Бресте и Гродно, только белорусы осторожничали в выражении своего литвинского превосходства. Они -- белые русы, то есть без примеси пшеков, чуди и татарвы. Про шляхетский гонор тогда ещё не поминали.

А так хотелось бы всем западникам пануваты, господствовать неограниченно. Бесконтрольно, безответственно, бездумно: "Чтобы у нас все было и нам за это ничего не было". Нет худшего пана, чем бывший холоп, чтобы вы знали, кляты москали! Но имперский намордник ещё не позволял нам высказать это вслух.

Лично же для меня оставался один вариант освобождения от русской ордынщины -- Питер, русский вавилон, где сам чёрт не разберёт, кто есть кто.

* * *

В Ленинграде (его переименовали в Питер только через полгода) мне встретилась всё та же советская гопота, только позолоченная, как старинный сусальный пряник. Я им пытался втюхать мысль, что россияне это угро-финны, а не русские, а им хоть кол на голове теши. Ведь именно с финнов жила местная фарца. А на хохлов с бульбашами им было просто наплевать, а уж на пшеков тем более. Никакого уважения к представителям высшей расы чистых по крови арийцев.

Какие-то липовые эстонцы, а скорей всего русаки из Нарвы, втянули меня в угасающий бизнес фарцовщиков. Эти жулики делали свой гешефт на обмене у финских туристов дешевых шмоток на русскую водку. Эти джинсы, рубашки с металлическими пуговичками и майки с английскими матерными надписями в русской глубинке шли за бешеные деньги у любителей западной экзотики. А таковой, снова напомню, была вся советская молодёжь.

Моя задача была круглые сутки напролёт пить с финскими туристами, а мои подельники разводили их невыгодный шмоточно-водочный обмен. Менты терпимо относились к пьяным финнам, но отсекали от их компании русских приставал. Вот тут-то и помогла мне не совсем арийская внешность. Меня, похоже, менты не различали с финнами. Круглая белобрысая курносая рожа с белыми бровями и ресницами -- лучшей маскировки не придумаешь. Я валялся пьяный в обнимку с пьяными же финнами на лужайке посреди пустых бутылок, и никто из блюстителей порядка ко мне не приставал. Валяться в доску пьяным -- привилегия финна в Питере, потому как дома у них был тогда полусухой закон. Я помогал грузить пьяных финнов в невиданные тогда у нас автобусы-аквариумы. Затаскивал в багажник их рюкзаки, набитые медицинскими грелками с водкой. Провожал до самой границы и выходил из автобуса, на прощание махнув рукой.

* * *

И вот тогда выпал нежданно-негаданно выигрышный билет. Очнулся я из пьяного угара от нестерпимой боли -- нога попала в металлическую перекладину, которая ограждала ступеньки автобуса, а какой-то мужик тащил меня наружу, ругаясь не по-нашенски. Из всех его слов я понял только "стоп" и "сити". Поднапрягшись, вспомнил английские слова и спросил:

-- Уот сити?

-- Осло, -- сплюнул водила и швырнул меня на брусчатку. -- Алкохейкки рюсся.

Я сел на мостовую и огляделся. Автобус отъехал. Я остался сидеть на мокрой от дождя мостовой. Какой-то старик катил мимо тележку на велосипедных колёсах.

-- Суоменруотсалайнен? -- спросил меня этот мужичок с изломанным и вмятым носом. Забавно, что оба уха его были продырявлены, словно когда-то его собаками травили.

-- Я не из Суоми!

-- Похоше, влип ты-ы, рюсся.

-- А ты кто?

-- Я эт-то... как эт-тооо... Я выпивоха и всё тут. Тебе тут нельзя валяться. Норвеги -- НАТО. Топай со мной. Есть местечко. Там запрятка надёжна будет.

Старик катил тележку с собачьим дерьмом и дохлыми крысами. Наверное, есть у них такая служба -- собачью заразу всякую собирать.