Отрицательный Отбор - Страница 10

-- Не пудри мне мОзги с этим фарцовщиком, Петренко. Что нашли при нём? Я не в вижу в перечне вещей абсолютно ничего интересного.

-- Так ничего при ём и не было, кроме пустой бутылки водки.

-- Петренко, дозволь заглянуть в твои честные очи? Пограничники дали мне совсем иные сведения. Ну, сам принесёшь или обыск организую со служебными собачками?

Петренко обиженно поджал губы и ввернулся с упаковкой джинсов, вельветовых рубашек с металлическими пуговицами и кипой "коттоновых" маек. Так высокопарно именовала фарца майки из чистого хлопка. прощальный подарок таинственного "Ахто Леви".

-- Ничего не забыл?

-- Так дефицитные колготки наши бабы из прошлой смены расхватали, тащ капитан! -- чуть ли не со слезами на глазах буркнул Петренко. -- Я для своей девушки даже не урвал.

-- Твой Прокопьевск где, Гудинович?

-- Кемеровская область, Сибирь.

-- Петренко, попроси судью, чтобы дала этому придурку тридцать суток, а не пятнадцать. А то он на билет до Сибири не заработает.

* * *

Месячный срок исправительных работ я отбывал в уже переименованном Ленинграде-Питере на Кировском заводе. Выгребал металлическую стружку из подпольных транспортёров и цедил со стоков шлифовочную грязь с металлическими опилками, круто замешанную на охлаждающей эмульсии. Но на билет до Прокопьевска так и не заработал. Хватило только до Минска. Тогда мы все ещё были с советскими паспортами, и рубли ходили советские. Кажется, только, в Прибалтике скакали зайчики да белочки на банкнотах.

Признаюсь, я долго жалел, что вопреки словам старика Ахто из Норвегии не добрался до Лиссабона, где я бы весело ночевал с неграми из Анголы, Гвинеи-Бисау или Мозамбика под мостами. Всё-таки было что вспомнить на старости лет. Приключения всё-таки. А так-то получается, что мне нечем гордиться по поводу моего героического прорыва советской границы.

В Америку и Англию меня не тянуло. Там банки давным-давно отобрали у местных терпил землю и жильё, и все привычно снимают квартиры, как американские фермеры арендуют у банкиров землю, которую сами когда-то с кровью вырвали из рук индейцев. Рабом-вольноотпущенником быть не захотел и осел в последнем заповеднике социализма, где ещё зверствовал последний кровавый диктатор Европы, и бродило дерьмо из-за пачки польских дрожжей в сортире надворнго типа, называемом оппозицией.

В Белоруссии (не путать с европейской Беларусью) я всего лишь за день устроился в Солигорске на калийную шахту, которую называли тут рУдником. Но шахта и в Африке шахта, как не назови.

В Солигорске я и женился, как на грех, на местной польке. Я привел невесту в самосшитом платьишке из ситца безо всяких свидетелей в загс, потому что её родители на дали согласия на брак с залётным сибиряком с неясным прошлым. Нам выделили комнату в общежитии. А в Минске в то время продолжали протягивать во все стороны линии метро. Мастерам проходчикам сразу предлагали кооперативную квартиру ещё по завету от Петра Мироновича Машерова, подлинного создателя белорусского народа навроде как бы Мустафы Кемаль-паши Ататюрка в новой Турции. Только в отличие от него в каждом белорусском городе не стоит по памятнику Машерову.

Мы с женой перебрались в Минск, где мне за пару лет удалось получить от государства социальную двушку, которую уже при зачатках капитализма мне удалось бесплатно оформить в собственность. Кризис 1998 года сделал мою квартиру почти что бесплатной для меня. За что я по гроб жизни останусь благодарен последнему диктатору Европы. И за то, что он прекратил бурление говён, навёл порядок в стране и дал нормально пожить, вырастить и выучить детей.

Польское сарматство-манихейство давно отболело и отвалилось с моей души, как сухой струп. Я больше не хотел собрать всех славян под коронный меч европейской Польши и привить им европейскую культуру. Строить из себя бандеровца в чужой стране было глупо. Ещё глупее было бы примазаться к местным свядомым борцам за белорущыну. Хотя самые забубонные свядомые русоеды были прямыми русскими выходцами из России, русскими по отцу и матери.

Местных полякующих недопшеков тут было мало. Они извивались, как уж под вилами, между желанием хапнуть гранты на цветную революцию и страхом сесть в лагерь за оппозиционные беспорядки или получить по сопатке от русского белоруса, которых всё ещё было больше половины населения. Не моя вина, а моя беда, что с самого Прокопьевска по документам я числился русским. Я с этим свыкся и другого уже не хотел. От того-то и к полякующим не пристал.

Моя фамилия была Гудинович -- чисто польская. Меня пытались усовестить, как ксендзы Козлевича: "Доконд пан идзе!" И поменять национальность. Или хотя бы взять "карту поляка". Мне было за тридцать лет, у меня уже подрастали двое детей. В эти годы меняют мировоззрение только идиоты. А то уж больно мои метания напоминали мокрую полосу, которую оставляет под собой шагающий бык, которому приспичило на ходу.

Хотя, надо признаться, я одно время сошёлся с местными свядомыми. Ходил на их сборища под бел-червонно-белым прапором и литвинской "погоней" -- белым рыцарем на коне. И даже в пьяном угаре мечтал, правда, не о Белоруссии от Бреста до Владивостока, а о "белорусской Швейцарии", но книги братьев Солоневичей, о которых мне рассказал старик Ахто из Осло выбили дурь из моей башки. Я наконец-то скрепя сердце признал, что никаких белорусов, россиян и украинцев до 1918 года не было, не было даже триединого русского народа, а был единый русский народ, рассеянный по шестой части суши, но один, хотя и не единый. Русский -- человек почвы, а не крови. Вспомнить хотя того эстонского солдатика на границе, который готов порвать любого русского за подачку от европейского хозяина. Пораженные космополитической заразой ветви русского дерева следует отсечь и сжечь, чтобы заразу не распространяли. Так я стал русским по духу вопреки моим сложным генетическим линиям, в которых не было ни единого русского.